рыбу приметят, так – хлоп в воду вилами – и всё, попалась рыбка. Кинут её в крапивный мешок, что за плечами болтается, да дальше идут охотиться, тьфу ты, рыбачить то есть. Никто без улова не возвращался.

А как сойдёт вода в начале июня, так трава, что в речной водице наросла, и встанет в полный рост, и заколосится, и закачается под ветром волнами изумрудными. Хороша та трава – сочная, вкусная, хоть сам ешь, не то что корову свою кормить. Там деревенские сено и косили. Не только там, правда, луга те не такие и большие, а всем хотелось иметь запас именно этой травушки, потому по справедливости делили луга на участки – каждой семье по определённому квадрату доставалось. А затем сено это драгоценное мешали с тем, что с обычных лугов накошено, и коровки да прочая скотина ели такое сенцо за милую душу. И лишь в одном месте оставалась стоять вода даже летом – в небольшом котловане, похожем по форме на чашу, глубины там было метров пять, не больше. Располагался он на самой границе лугов с лесом, далёко от реки, однако ж, и до него разливалась широкая полноводная река по весне. И называлось то место Пустое озеро.

Почему Пустое? А не водилось там ничего живого – ни рыбы, ни лягушек, ни даже жучков каких водяных, наподобие водомерок или плавунцов, никого. Кроме русалок. И русалки эти появлялись здесь каждое лето на Русальной неделе, что после Троицы наступает, а осенью, уходили в реку. Высыхало и озеро до следующей весны. Нечасто, но доводилось иным жителям деревни видеть, как в лунные ночи сидели утопленницы на бережку и причёсывали свои золотистые пряди гребешками из рыбьих костей. Иные говорили, что не водится там рыба потому, что её русалки съедают. Другие спорили, что само место там аномальное. И это предположение имело под собой почву.

В котловане том, сбоку, почти у самого «донышка», была в земле нора – не нора, а какой-то проход. Диаметром сантиметров семьдесят, не более. Зиял он чёрным зевом, когда уходила по осени вода из озера, обнажая илистое дно, которое, впрочем, скоро высыхало. Мужики кидали в ту нору камень, привязанный к верёвке, и поняли, что внутри есть проход, предположительно выходящий в саму реку. Через тот тоннель, возможно, и приплывали на лето русалки. Но почему тогда вода из реки не приходит сюда постоянно, никто не знал. Одни говорили, что нора заканчивается всё ж таки тупиком и русалки появляются в озере вовсе не из реки. Старухи говорили, что в давешни времена, на Руси, русалок называли «облачными девами», они, де, в водице живут, а потому, как сама вода могут и облаком оборачиваться, чтобы с места на место перелетать, и льдом на зиму застывать, и водицей просачиваться сквозь земельку. Другие говорили – что русалки просто заваливают на зиму тот проход большим камнем, потому вода и не приходит в Пустое озеро до следующего лета. Спорить можно было до бесконечности. Проверять же и лезть в нору никто не отваживался.

Мишка с приятелями тоже на те луга ходил косить. Он приезжал в деревню Ясные Зори каждое лето, к бабушке с дедом на каникулы, а Санёк с Витьком были местными. Этим летом парням стукнуло по семнадцать лет, юность, ветер в голове, первая любовь, и всё такое. Успевали и по хозяйству домашним помогать и гулять до рассвета. Ещё в прошлом году познакомился Мишка с Юлей – светловолосой, сероглазой, хрупкой, тоненькой, как ивы, что на берегу реки растут, а уж какая у неё улыбка была… Ресницами своими длинными взмахнёт, засмущается так, что румянец розовый на щеках проступит, опустит глаза и улыбнётся застенчиво. Мишка же смотрел на неё и млел, не в силах предпринять попытки подойти поближе, предложить прогуляться вместе, а только лишь каждое утро таскал ей по маленькому букетику цветов, да на подоконник клал. Окно у неё всегда открыто было, а в комнате она спала одна, Мишка это вычислил. Бабка её, Зоя Никитишна, сердитая и строгая, в другой комнате почивала, окно из которой выходило на улицу, в палисад, а Юлькино – в огород. Тем удобнее для Мишки. Перемахнёт через забор, прокрадётся между яблонь и груш, а затем через кусты смородины, и вот оно – окно заветное. У него аж сердце заходилось от какой-то невыносимой нежности и грусти. Может, это и есть – любовь? Когда хочется не сорвать, не обладать, не подчинить, а беречь, лелеять, заботиться и восхищаться?

Цветы он каждый день разные приносил. Букетики делал маленькие, размером с половину тетрадного листа, аккурат под Юлькины ладошки – изящные, с тонкими пальчиками, так и представлял, как она возьмёт его букетик в руки, и улыбнётся тихой своей улыбкой, от которой так хорошо на сердце. И Мишка старался, чтобы выходили букетики красивыми, необычными: то сирени нарвёт махровой, что у Ярутиных только и росла, породистая какая-то была, и хозяйка, тётя Тома, уж очень ей гордилась; то ромашек больших луговых соберёт в белое, круглое облачко; то оранжевых календул у своей бабки на клумбе надёргает – она их на водке настаивала, да для больных ног какую-то растирку делала; то гвоздичек полевых, алых, на лепестках которых ещё дрожит утренняя роса; то черёмухи душистой – в общем, в зависимости от сезона, чему сейчас пора была цвести, то и брал. Бабка же Мишкина, Клавдия Павловна, только дивилась:

– Кажно лето спал без просыпу до обеда, еле добудишьси его после ночных гулянок-то. А в ентот год что за диво? Раньше меня встаёт! Я покуды поднимусь, он уж чайник кипятит, я де, бабуся, вот чаю нам сготовил ужо, айда к столу. Чудеса…

После подмечать стала, что на клумбах её редеет, проплешины засветились промеж цветов, пристала к внуку:

– Уж не ты ли цветы мои дёргашь потихоньку?

– На что они мне, бабусь?

– Да кто тебя знает? Чай не дед рвёт, ему они не сдались. Значит, ты.

– Может это ребята балуются, малышня уличная?

– Э, не, они не станут. Один ты под улики попадашь, больше некому. Для кого цветы рвёшь?

– Да не я это, ба. Кроты, небось, завелись, или землеройки.

Бабка только хмыкала и принималась за приготовление завтрака.

Но всё это было прошлым летом. А нынче Мишка возмужал, повзрослел и приехал на каникулы в деревню уже с серьезным твёрдым намерением, подойти, наконец, к Юльке и рассказать ей о своих чувствах, а не быть безмолвным рыцарем. Ведь принимала же она его букетики. Он точно знает. Она любовалась ими и ставила их на столик у окна в небольшую глиняную вазочку с расписными боками. А наутро уже свежий букетик ждал её пробуждения на подоконнике. Интересно, догадывается ли она, кто её тайный поклонник? Может быть. Но ни разу она не дала ему этого понять ни взглядом, ни словом. Да и вообще, она не приходила в их шумную компанию, собиравшуюся на бревне по вечерам, выйдет к своему двору, посидит на лавочке, то одна, то с бабкой своей, Зоей Никитишной, и домой. Днём тоже деревенских сторонилась, всё сама по себе: то на берегу реки сидит с книжкой, то в саду у себя потихоньку копошится, то по лугу гуляет в одиночестве. Местные девчонки ей за то прозвище дали: Несмеяна.

А какая она Несмеяна? Мишка сам видел, как она то и дело улыбается всяким своим причудам, то цветок рассматривает подолгу, склонившись над ним; то яблоко на вытянутой руке протянет к солнцу и крутит его, то так, то эдак, высматривает что-то; то с бабкиным котом на коленях сидит на лавке, говорит ему что-то, чешет за ушком, гладит, улыбается… Мишку аж завидки брали, лучше бы Юлька его так почесала, чем этого старого плешивого Ваську. Запустила бы свои тонкие пальцы в его копну непослушных вьющихся волос, которые не брала ни одна расчёска, разлохматила бы их. Мишка даже сомлел от таких мыслей, зажмурился, как тот кот, заулыбался. Нет, уж это лето он не собирается провздыхать, подглядывая за Юлькой исподтишка. Он подойдёт к ней, да так и скажет – давай встречаться? Да только одно дело быть смелым в своих мыслях